Осень сжигала город

На улице лежал человек. Его волосы были запорошены пылью. Слипшиеся, как колтуны на собаке. Люди шли мимо него, морщась от запаха. Белая пена пузырилась на его губах. Он спал. В его обветренном лице угадывалось, что он не так давно ведёт подобный образ жизни. Горячий ветер кидал песчинки и пыль в его воспаленные веки. На нём был, когда-то, дорогой пиджак, который не стирали полтора года. Вокруг его запястья обвивался браслет из деревянных бусин и кожи, с висящим посредине анкхом, который выглядел, словно сорванным с надгробия. Он был куплен в антикварной лавке, в Будапеште, на улице Пиансла. Откуда я это знаю? Поверьте, я знаю.

О чём это я?

Представьте себе идеальный вечер лета. На вас любимая футболка, любимые джинсы и вы сидите в любимом летнем кафе. В Будапеште. Улица простирается до самой реки. Закат заливает всё красным цветом. Погода идеальная, не жаркая и не холодная. Вы пьёте вкуснейший, в этой части мира, кофе и читаете, потёртый и разбухший от времени, томик стихов, своего любимого поэта. Вы всегда берёте его в дорогу. От того он так потёрт и так мил сердцу. Если вы не любитель стихов, то представьте, что вы заняты любимым делом. Например, любуетесь молодыми венгерками, нахально улыбающимися и не отводящими взгляда. Улица тиха и прекрасна, вечером. Вокруг вас, за столиками, люди, такие же умиротворенные, как и вы. Вы вдыхаете аромат кофе, растекаетесь в блаженной неге. Это тот самый момент, когда вы знаете, что будете вечно молодым. Именно тот самый момент. Ничего больше не существует. Время остановилось навсегда. Будущего нет. Есть только этот вечер, красный и прекрасный. Одинокий художник, на углу, рисует эту улицу, кафе, вас. Идиллия вечера летает в воздухе и люди пьют её. И тут девичьи руки закрывают вам глаза, а зубки обладательницы покусывают ваше ухо. Такого оборота вы точно не ждали, верно?

Солнце опускалось и освещало неприветливые улицы. Бродяга открыл глаза. Над ним склонился другой человек, в форме и что-то говорил ему. Нетрудно догадаться, что. Уже привычно, хобо встал и побрёл вниз по улице. Идти ему было куда, но он ни за чтобы туда не вернулся, лучше уж так, чем попрать ногами себя же. Он помнил, ту теплую кровать и радость просыпаться с любимой вместе, когда на улице такой же закат и шторы окрашены красным огнём засыпающего дня. Его часто тянули туда ноги, порой, сами приводили его к этому дому. Его дому. Дому, который стал ненавистным. Дом, в котором осталась его жизнь и прошлое. Дом, из которого он ушёл по своему желанию.

Бродяга сонно шагал по улице, задевая людей вокруг, если они не успевали отойти. Солнце слепило его выцветшие глаза. Он не воспринимал ничего из того, что происходило вокруг. Он жил в прошлом. Он был обращён в ту жизнь, которая была у него раньше. В этот мир он возвращался лишь за тем, чтобы найти еду и крышу. Он дошёл до моста и забившись в углу, между плитами, заснул, возвращаясь в тот мир, из которого он однажды ушёл.

Руки девушки закрывали мои глаза, а я сидел и не знал, что делать. После слишком продолжительного молчания, моё ухо перестали кусать, а глаза открыли. Я обернулся. Девушку я определённо не знал. Поняв ошибку, она затараторила по-английски извинения.

-Ох, простите, я приняла вас за своего друга…

-Не стоит переживать – перебил её я – Вы дали мне несколько приятных секунд

-Право же, мне слишком неловко. Что вы можете подумать о моей нравственности – улыбнулась она

- Об этом можете не беспокоится, у меня свои взгляды на нравственность.

Вдруг она улыбнулась ещё лучистей.

- Вы русский?

- Как вы догадались?

- По вашему акценту – тут она сама перешла на русский, приятно удиви меня.

- Это определённо странное совпадение, - говорю. – вы принимаете незнакомого человека за своего друга и он оказывается вашим земляком.

Я засмеялся, а она, улыбаясь, присела за мой стол.

Мы болтали с ней до самой ночи. Болтали о Венгрии, местах, смешных совпадениях, о том, что оба из одного города, о поэзии, фильмах, музыке. Редко встретишь достаточно грамотного в этих темах человека, тем более девушку, тем более в другой стране. И вот сонный официант нарушил наш мир и, извиняясь, вывел нас из кафе и начал убирать столики, закрывая кафе.

Ночью мне снилась она. Мы гуляли по городу и постоянно оказывались в новом месте. Вот мы в центре, а через секунду уже на набережной.

На следующее утро я проснулся с ощущением радости. Долго валялся в кровати, смотря телевизор. На часах было уже три часа дня. Солнце не пробивалось сквозь закрытые шторы и комната была погружена в ленивую темноту. Я лежал, весь закутанный в одеяло, утопая в перине. Времени вновь не было.

К пяти часам я наконец проголодался, оделся и отправился в то кафе, что и вчера. Она сидела за столиком и улыбалась.

- Я уже думала ты не придёшь.

На улице наступила ночь и холодный воздух от реки, пронизывал насквозь. Бродяга встал и стал собирать ветки, бумагу, деревяшки, для костра. У него ещё осталось полкоробка спичек. Он нашёл несколько деревянных ящиков из-под овощей и развёл костёр. Пошёл дождь и стало совсем холодно. Костёр разгорелся и бродяга начал согреваться. Он сидел, прислонившись к стене, и смотрел на костёр. Дождь шумел, будто сотня маленьких, хлопающих ладошек. Ему было тепло и уютно. Доски потрескивали, иногда взрывались снопом искр. Он достал из кармана банку фасоли, в соусе, и съел полбанки, высыпая её в рот. Он улыбнулся. Своды моста освещались костром, создавая границы ночи и его мира. Он был оазисом света и тепла в мире бесконечной ночи и тьмы, дождя и холода. Сверху раздавался шум проезжающих машин. Со сторон шум дождя. О был словно в аквариуме, в утробе. Только он и мир вокруг. Он достал из внутреннего кармана томик Ги де Мопассана – «Жизнь». Он украл его на днях, с лотка уличной распродажи. Читая его, он, временами, пускал слезу, из-за проблем героев. Потрепанный, ужасного вида хобо, грязный, лохматый, вонючий, как тысяча мёртвых котов, спящий на улице и питающийся из мусорных баков, один в этой ночи, плакал над чужими жизнями, начисто огородившись от своей.

Тени плясали на сводах моста. Бродяга спал возле костра. Дождь убаюкал его . И не было в мире человека, которого бы настолько не беспокоила его жизнь, как его.

Весь отдых в Венгрии мы шастали по улочкам, болтали с незнакомыми людьми, завели несколько хороших друзей, болтали о литературе, поэзии и кино, не вылезали из кафе, гуляли ночи напролёт. Она всегда кидалась танцевать, когда мы натыкались на уличных музыкантов. Когда она смеялась, то смеялась во весь голос, на всю улицу. Я ходил с мелком в кармане и писал на стенах и тротуарах стихи Маяковского, Гумилёва, Есенина, По. Как-то мы заполучили флуоресцентные маркеры и ночью изрисовали ими улицу, в центре. Я дал почитать ей свой рассказ и кидался в неё зефиром, когда она раскритиковала в пух и прах некоторые его места. В одной антикварной лавке, на которую мы наткнулись утром, уставшие, с сонными глазами, она купила мне анкх, старый и чёрный. Я увлекался Египтом и Атлантидой, тогда. Я повесил его на браслет, на руке. Потом я подарил ей книгу Кафки, старого издания, в которой были «Превращение» и «Америка». Она разваливалась на части и читать её было невозможно. Я нашёл её на одном книжном развале. Оба остались довольны.

Красный свет искажался в россыпи трещин разбитого ветрового стекла. Салон авто был залит красным. Бродяга сидел на рваном сиденье и смотрел на закат. Свалка была огромна. Вонь резала нос и была настолько сильной, что в ней можно было разобрать сочетания запахов. Свалка тянулась до самого горизонта, словно пустыня, с барханами из мусора. Ни один из хобо не мог тут оставаться из-за вони. Ему было плевать. Он был один. Он был в пустыне, на ржавой лошади без имени. Без ног и сердца. В пустыне ты можешь помнить своё имя, потому, что в ней нет никого, кто бы мог причинить тебе боль.

Последний день в Будапеште мы встречали на набережной Пести альсо. Было прохладно и от воды поднимался пар. Она стала очень близким другом для меня. Я знал, что не смогу видеть её так же часто когда вернемся домой. Потом мы пошли в кафе, в котором познакомились, пили кофе и ели вишнёвый торт. Потом мы разъехались по гостиницам. Вечером я вылетел из Будапешта, с тоской в сердце. Я расставался со старым городом, как со старым другом. По прилёту меня встречал дождь, ветер и холод.

Ветер и холод разбудили бродягу. Его костёр давно погас. Его бил озноб. Как не пытался он кутаться в свои лохмотья, холод проникал до самых его костей. Он встал и, содрогаясь от холода, пошёл по улице. Хоть на улице и стоял Сентябрь, но было уже очень холодно. Он помнил как тепло в это время в Италии. Помнил, как молодые итальянки щеголяют голыми ногами. Он всё помнил. Осень сжигала город.

Дома было непривычно. Первый день, по прилёту, я не сказал никому, что я вернулся. Я провёл день на перепечатывание в компьютер того, что я успел написать в Венгрии. Писал я на листах блокнота. Перепечатывать текст, это самое утомительное занятие в мире. Я запасся терпением и чаем с лимоном. Где-то посреди этого заплыва, в море образов и деепричастий, я сделал перерыв и рассматривал фото, снятые на отдыхе. Трудно было поверить, что ещё вчера я был там. Кофе, столики и она, со своей причёской а-ля Одри Тоту, в «Амели». Я позвонил друзьям и пригласил вечером к себе. Я продолжил печатать.

Она позвонила среди ночи. Я как раз лёг спать. С утра нужно было рано вставать. Полтретьего ночи её голос сказал – Я еду домой.

Она была в поезде и скоро должна была прибыть. Я почти ничего не говорил, только слушал. Она сидела у окна, на ящике для мусора и говорила - и говорила. Через час у неё опустел баланс и связь оборвалась. На часах было полчетвёртого. Я вздохнул и перезвонил. Лёг я ещё через час. Она сказала, что позвонит во вторник и мы с ней встретимся. Она не позвонила.

Пронзительный звонок трамвая, пронёсшийся в миллиметре от бродяги, он не услышал. Ему было слишком всё равно. Никто бы не заплакал из-за сбитого хобо. Он был никем в городе драконов. Городе, в котором каждый является кем-то. В котором дворник бывает влиятельней министра.

Целыми днями я работал над рассказом. Вначале, он обещал быть небольшим, как предыдущий. Но он всё не кончался и грозился перерасти во что-то большое. Бывали дни, когда я ничего не писал. Муза уходила и не баловала меня вниманием. Однажды я маялся от скуки и безыдейности, как позвонила она. Мы встретились в центре, в кафе мы пили чай с тортом. Потом сорвались в другое кафе и пили ванильный кофе за обсуждением новых фильмов, перебивая друг друга. Гуляя наткнулись на кафе, названное в честь знаменитого немецкого писателя. Мы просидели там четыре часа, поедая шоколадные рулеты с соком. Потом мы пили вино в другом кафе. После поехали ко мне, захватив ещё вина. Всю ночь мы болтали на кухне, заливая вином сухим красным. Когда встало солнце, я посадил её на трамвай и проехал несколько станций с ней. Потом поехал обратно. Листья начали желтеть. Трамвай ехал по старым районам города. Мимо больших старых домов, с большими старыми окнами, в больших старых рамах. Мы проехали по каменному мосту и поднимались по улице, выложенной старой плиткой. Листья лежали на рельсах и улицах, блестя на солнце, мокрые. Осень сжигала город.

Хобо сидел, смотря как люди едут, в трамвае, по мосту. Он видел их насквозь. Куча крыс, со своими крысиными делами. Вечно куда-то бегущие. И ни один не остановится, чтобы посмотреть на красоту вокруг себя. Они смотрят в окна, но видят лишь себя в отражении стекла. Не краски осени. Для неё они слишком серы. Только одна, ещё не испорченная душа, маленькая девочка. Она тянется на носочках у окна, чтобы увидеть все краски и ничего не упустить. Чтобы лучше рассмотреть человека. Грязного отброса, сидящего под деревом. Смотрящего на неё. Чтобы лучше рассмотреть какие у него чистые глаза, с застывшей в них болью.

Моя муза всё не торопилась ко мне. Заняв денег у друзей, я уехал в Карелию. Там снял домик у егеря, в самой глуши, где до ближайших людей был не один десяток километров леса. Дом был грубо сколочен из брёвен, с большой каменной печью посередине дома. Стены были увешаны шкурами, фигурками из дерева и связками трав. У печи был топчан, со шкурой медведя. В углу были сложены поленья. Поленница была до самого потолка. В избе воздух был полон запахов трав. Источающие запах мёда Гнездовки, яблочный запах Дурнишницы, мускусный Адоксы, резкий Копытени, хвои, Офриса, Тайника, Сушеницы, Триостренника, Ситника, Дивалы и других трав, которых я не знал. Они смешивались и создавали сказочные сочетания ароматов.

Я гулял по лесу, среди деревьев, которые невозможно обхватить и десяти людям. Я купался в реке с чистейшей водой. Земля была выстелена листвой и хвоей. Всё было раскрашено жёлтым, красным, бирюзовым и фиолетовым. Воздух был полон от звуков. Тысячи птиц пели, как лесной оркестр. Я проводил часы у водопада, наблюдая за водой. Я нашёл огромный камень, торчащий из воды, у берега, в трёх километрах от избы. Он был покрыт мхом. Я сидел на его тёплом моховом ковре и писал-писал слова, как одержимый. Муза моя жила в этом камне. Я не жалел слов. Я выплёскивался в экстазе образов. Я ломал время ударами форм. Я разрывал воздух воплями иступленного озноба сюжетных оборотов. Я сжимал мох в нирване озарений. Я истекал поэтическим семенем.

Я дописал книгу в течении восьми дней. Последние строчки я писал глубоко ночью, при свете фонаря. Я молился , чтобы масла хватило до конца. Фонарь потух на половине пути к дому. Но и без него было светло. Луна светила сквозь поредевшие кроны и устилала всё серебряным светом. Осень готовилась ко сну и ночи были морозными. Я продрог, пока дошёл до избушки. Я выпил горячего травяного чаю, листая написанное. Меня трясло от осознания того, что я дописал книгу. Я завернулся в шкуру. Поленья горели в печи. Отсветы огня просвечивались щели печи и плясали на стенах. Ни одно одеяло не грело меня так, как шкура медведя, в ту ночь.

В этом лесу нет зверей. Беспощадный город выгнал их из дома. Здесь не осталось ни белок, ни птиц. Рыба не водится в озерах, потому, что они отравлены. Бродяга кидал в воду камни. Он ушёл из города. Как можно дальше. Небо прорезали провода высоковольтных столбов. Здесь нет зверей. Звери остались в городе.

Я вернулся домой, без копейки в кармане. И позвонил ей. Мы взяли вина и засели на кухне. Я безумно соскучился по ней, как и она по мне. Мы сжимали друг друга в объятиях, при встрече. Мы стояли так и стояли, вдыхая запах друг друга. Всю ночь она просидела на моих коленях.

Я отнёс рукопись в несколько издательств и продал тому, которое предложило лучшие условия. Мне дали за него такой внушительный аванс, что я был шокирован. Я никогда не держал в руках таких денег. Сразу я позвонил ей и позвал с собой в Италию. Мы поселились в Венеции, на улице Сан марко. Мы ходили по улицам, любовались ренессансной архитектурой 16-го века. Гуляли по мостам Академии и Риальто, по древнейшему Понте ди Арсенале и мосту «Босоногих». Пили десертное вино с твёрдым печеньем, в кафе на площади Флориан. Потом была Флоренция, Милан. Всю осень мы катались по Италии.

Вернувшись домой, она пропала на всю зиму. Каждый раз по телефону она назначала встречу, но потом всё срывалось. Я безумно скучал по ней. Все дни я ездил по выставкам, клубам, куда раньше не мог попасть. Завалился в книжный магазин и скупил почти весь отдел классической литературы. Каждый раз проходя мимо, я выносил оттуда не один десяток книг. Они стояли стопками по всем комнатам, потому, что в шкафах уже не было места. Я просыпался с утра, прочитывал за день книгу, и ложился спать. Жажда чтения всегда жгла меня, и теперь она была удовлетворена. Меня не особо интересовал внешний мир, теперь я был независим от него. Зимой я был словно куколка бабочки, в своём коконе с книгами. Ближе к весне меня стали вытаскивать друзья. Издательство присылало приглашения на литературные вечера. Там я познакомился с многими писателями. Мы иногда ездили друг к друг в гости. Устраивали посиделки среди моих завалов книг, читали стихи с балконов, в улицу. Иногда в нас кидали бутылками и камнями. Нас это забавляло.

Когда тебя будят ударами ног по лицу, это больше чем неприятно. Пятеро бритых парней не ненавидели хобо, которого избивали, им было просто скучно. Бродяге было просто плевать.

Я близко сошёлся с молоденькой писательницей мистических романов. Наши отношения перешли в романтические к весне. Мы написали в соавторстве два рассказа., один из которых попал в сборник издательства. Она была интеллектуальным снобом, что присуще людям, у которых ума не так много, как они считают. У неё были короткие волосы и большая грудь. Её роман был популярен, я думаю, ещё и потому, что на задней части книги было её фото, с большущим вырезом на груди. Она искренне не понимала, почему мне нужно было порой запереться в своей берлоге, отключить телефон и не видеть никого дней шесть. Она не понимала моего отшельничества. Она была слишком ревнивой и слишком любила секс, чтобы у нас вышло что-то серьёзное. Ещё и вечный запах табака, который я ненавидел. Если вы, к вашему несчастью, или счастью, любитель сигарет, то знайте, что мятные жевательные резинки или, не дай бог, с перечной мятой, вкупе с сигаретами, делают ваши поцелуи отвратительными. Но, впрочем, кому-то это определённо нравится.

Как-то в апреле, мы сидели с другом у меня на кухне и пытались каким-нибудь образом засунуть любовь в сюжет нашего с ним романа о серийном убийце, а-ля Генри Лукасе. Тут позвонила моя спутница по Италии. Я уже думал, что потерял с ней связь. Мы встретились в кафе и затрещали как трещотки, перебивая друг друга и закрывая ладонями друг другу рты. В конце вечера она сказала, что любит меня. Я ответил тем же, не кривя сердцем. Она поглотила меня и утопила в своей любви, утопая в моей. Она была моим идеалом. Это были мои лучшие отношения. Свобода, отсутствие контроля, ревности и прочей чуши глупых людей, влюбили меня в неё до безумия. Собственно, то же давал ей и я. Она дружила со всеми моими друзьями и подругами. Бывало, мы лежали с ней, сплетя ноги, и читали книги или ели тушеную фасоль из одной банки, целуясь и размазывая друг другу соус по губам и щёкам, заливаясь смехом, наслаждаясь друг другом каждую секунду. За год с ней я написал новый роман. Его перевели на английский и издательство устроило мне промо-тур по Европе. Это было то ещё испытание. В один день ты в книжном в Париже, подписываешь книги, в другой ты в Турине, даёшь интервью на радио, на ломаном итальянском. И вот ты в Антверпене, в торговом центре, не понимаешь, чего от тебя хочет здоровенный бельгиец в трико. Три недели нон-стопа, отелей, одноразовых простыней и людей. Я заболел за три дня до конца тура и его отменили. Я улетел больным домой. По пути домой я набрал вина и сыра. Радость встречи забивала болезнь. Я ехал в лифте, с сувенирами из Европы и приплясывал, в нетерпении. Зайдя в квартиру, я зашёл в спальню и застыл, сраженный, на пороге. Моя любимая, моя самая дорогая мне девушка на свете, спала на груди у того самого соавтора, с которым я писал роман. Пол шатнулся у меня под ногами, я схватил бутылку вина и ударил по его голове. Бутылка не разбилась и я продолжал молотить его. По лицу, по голове, куда попало. То ли бутылка лопнула, но всё вокруг залило красным. Я был оглушён, с красной пульсацией, в моей голове. Сквозь это всё, я расслышал, как сквозь туман, крик. Она кричала. Я встретился с её глазами и увидел в них оскаленного, забрызганного кровью, человека, с горящими глазами.

И я побежал. Прочь из комнаты, прочь из дома, прочь от неё, прочь от себя, прочь! Я бежал и крик, поднявшись из самого низа живота, клокочущий, рвущий горло, подобно магме, рвущейся из вулкана наружу, вырвался из меня и разрезал утро, как нож убийцы распарывает брюшную полость жертвы, одним движением.

Что было дальше, я не помнил. Только я очнулся с разбитыми руками, сломанной лодыжкой на помойке. Я понял, что я умер. Что меня больше нет. Я лишь тень на задворках людских жизней. Отброс в саду роз. Меня нет.

Осень сжигала город. Бродяга украл бутылку и напился। Когда он очнулся, в красных листьях, падающих ему на лицо, то увидел, что предатели-ноги вновь привели его домой. Дом, из которого он сам убежал, убитый. Он помнил себя живого. Любящего, любимого. Ничто не значило больше, чем его любовь. Ни его книги, ни друзья, ни деньги, ни писательская слава. Пред любовью меркло всё. Этот человек не тот человек, с которым вы познакомились в Будапеште, в начале этой истории. Он БЫЛ тем человеком, когда-то. Он стоял и был пугалом, на улице. Без движений, без эмоций. Он не услышал приближающихся шагов, не заметил как человек остановился и смотрел на него. Он услышал лишь имя, которое сказал человек. Имя было ему знакомо, но он не помнил, откуда. Вдруг он понял, что имя это было его и это как вспышка молнии осветила ему мозг. Он обернулся и его широко раскрытые глаза увидели её. Это была она. Она узнала в грязном, утратившем всё человеческое, заросшем грязными волосами, с запекшейся кровью на лице хобо, его. Она кинулась к этому куску грязи, этому червю. И стала покрывать поцелуями гниющие глаза, разбитые губы, рваное мясо. Вся его жизнь и скитания протащились железным кабелем по его телу. Он вспомнил себя и его глаза взорвались слезами. Они обнимались и обнимали самого дорогого для них человека, забыв обо всём, о прошлом, наружном. Для них не существовало ничего.

- Домой! Домой! Пойдём Домой! – рыдала она, в счастливом отупении.

Когда они зашли в квартиру, такую родную, такую свою, слёзы его усилились втрое. Вот его книги, вот кровать, в которой он спал с любимой, вот любимая, самая любимая.

Любимая, которая спала в этой кровати с другим. Любимая, от которой он бежал, крича. Любимая!

Он схватил со столика лампу и разбил о её голову. Синие осколки , окрашенные красными брызгами, разлетелись по прихожей. Он побежал на кухню и, вернувшись с ножом, перевернул её на спину и его в самое сердце, заливаясь слезами, смешивающимися с кровью на его лице. Рыдая, он обнял её в последний раз и, поцеловав, кинулся бежать. Бежать! Из города! Из леса! Бежать! От людей! От зверей! От себя! Бежать!